«НЕПРИСТОЙНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ»

Сегодня моего соседа по общежитию ни вечером, ни ночью не будет. Он только утром прилетит в Ростов из Мурманска. Я принял душ. Выпил стакан молока из холодильника с венской булочкой от известного в городе производителя кондитерских изделий, а память уже закружила меня в вихре событий, людей и дат, заставляя вернуться в армейские годы, когда защитить страну, своего сослуживца и командира я не просто был обязан и должен, но и хотел. Потушив в комнате свет и устроившись поудобнее на подушке, я уже и не думал сопротивляться этой бешеной карусели, уносящей меня в ночь, когда я сделал то, чему меня учили в ШСС и чего от меня ждали мои армейские учителя. Да и сам я должен был себе доказать, что на меня можно положиться в тяжёлых, практически безвыходных ситуациях, когда вроде бы чужая жизнь однополчан становится дороже своей. Что тебе есть за что себя уважать!

 

Шёл второй год службы в армии. К заставе, к её распорядку жизни, к её задачам, возможностям и способам решения задач я привык. Хорошо их знал, нормально ориентировался во всей кухне солдатской пограничной службы. Пару месяцев назад получил звание сержант и теперь ходил с тремя «лычками». Здесь, в Мегри, очень пригодились знания, полученные в учебке – Школе сержантского состава.  Так тяжело, как первое время в ШСС, мне ещё не было никогда. Да, впрочем, как и для всех прибывших в школу ребят. Загрузили нас офицеры капитально: работа с собаками, умение распознавать следы людей, животных и птиц, в том числе и на следовой полосе, навыки рукопашного боя, правда, этому меня учить вроде, как и не надо было, метание штык-ножа, политзанятия, работа на комплексной полосе пограничника – КПП. Прибавьте к этому еду, привыкнуть к которой можно, только закончив ШСС. По сравнению с учебкой, питание на заставе показалось сразу ресторанной едой. А в первый день после принятия присяги в школе на построении нам сказал командир части:

– Курсанты, за время учёбы вы обязаны научиться стрелять, как ковбой, и бегать, как его лошадь!

Бегали мы постоянно. Марш-броски следовали один за другим. Полоса препятствий и бег. Бег, марш броски и КПП. Первый месяц всем нам школа казалась адом. Бесконечное собирание и разборка автомата. В темноте или с завязанными глазами. На время и днём, и ночью. За любой «косяк» – команда «К бою!» – упал и отжимаешься до одури. Правда, при окончании школы многие могли отжаться сто раз, а два парня отжимались по двести раз!

Все мы мужали в этих условиях. Никто не сломался. Состоялось первое знакомство со своими физическими возможностями и пределом выносливости. Кайф от стрельбы на полигоне сменялся усталостью от нескончаемой чистки оружия. Сон на политзанятиях, первый пот, стиснутые зубы на беге с полной выкладкой, в противогазе и химзащите, стёртые до кровавых ран ноги в сапогах. Первые радости и разочарования армейской жизни. Учебка научила стрелять из всех видов стрелкового оружия.

Прибавьте к этому преодоление КПП втроём, то есть нарядом, на время. Не уложились по времени, всё – «К бою!»

Из ШСС я убывал на место службы – в Мегринский погранотряд в звании младшего сержанта и человеком с обостренным чувством Родины, долга, с полным осознанием чувства солдатской дружбы и взаимовыручки.  Я увозил с собой адреса ребят, с которыми вместе мы провели эти учебные шесть месяцев в армии.

Особо тёплые отношения я испытывал к прапорщику – нашему инструктору по метанию штык-ножа. Им был Иван Афанасьевич Лабунец. Афанасьич был сыном егеря. Всё в лесу знал и умел. Курил он сигареты «Прима», частенько при курении поплёвывал попадающимися изредка в рот кусочками табака. Бычков, то есть окурков после себя не оставлял. Докуривал сигарету практически до конца, обжигая пальцы, но не оставляя за собой следов. Сигарет с фильтром не признавал.

Штык-нож он метал из любого положения: стоя, лёжа, сидя, снизу, сверху, спиной к мишени, даже в полной темноте и на звук.

Мог метать нож, держа его за клинок, за ручку и даже за шлейку.

После первого занятия на метание ножа я для себя решил, что должен этому научиться. Я подошёл к товарищу прапорщику и честно сказал:

– Товарищ прапорщик, разрешите обратиться?  – и, получив кивком головы разрешение, продолжил: – Я просто поражён Вашим умением метать нож. Я сам до армии дома в Ейске занимался рукопашкой…

– Курсант, так ты из Ейска? У меня брат младший там живёт. С семьёй. Так мы ж почти земляки, боец! Ну-ка, пойдём, покурим.

Мы отошли чуть в сторону от обустроенного для метания полигончика и присели на лавочку под посаженным, видимо, солдатами молодым клёном.

– Ну, закуривай, почти земляк.

– Спасибо. Не курю я. В рукопашном бое нужно поддерживать ровное дыхание. С курением совсем не вяжется.

– Молодец! Зовут тебя как, боец?

– Юра Мурадов я.

Наверное, с час мы с Иваном Афанасьевичем проговорили про Ейск, про его брата, про метание штык-ножа. Расстались мы почти друзьями – мне надо было бежать на построение. Напоследок, уже вдогонку, прапорщик крикнул:

– Заходи почаще, Юрик, научу всему, что знаю, – я обернулся на бегу и помахал рукой.

 

Каждую свободную минуту в Школе, в том числе и в своё свободное время, и даже поздно вечером с согласия прапорщика я проводил на полигоне Лабунца. Я очень старался. Все секреты метания, которыми со мной делился Афанасьич, я записывал в тетрадку. Когда Иван Афанасьевич понял, что я по-настоящему загорелся метанием штык-ножа, и увидел, как у меня начало получаться претворять его секреты в жизнь, он договорился с командиром части и, бывало, забирал меня к себе на площадку с политзанятий или общей физподготовки. Это давало мне возможность продолжать совершенствоваться в метании.

В момент окончания школы меня вызвал командир к себе в кабинет и предложил заключить контракт и остаться в ШСС на должности инструктора, в том числе и по метанию штык-ножа. Я думал недолго. Мне не хотелось свою жизнь связывать с армией. Я ответил, что хотел бы дослужить свою срочную службу на пограничной заставе. На следующий день я уже знал, что меня направляют в Мегринский погранотряд. С Афанасьичем мы прощались как давние друзья. Я на всю жизнь ему благодарен за науку по метанию и за человеческое, доброе отношение не только ко мне, но и ко всем солдатам. Особенно к тем, кто, несмотря на огромную и физическую, и психологическую нагрузку в учебке, старался не только не сломаться, но и помочь слабому выстоять и поверить в себя.

 

Шёл месяц сентябрь 1986 года. Как-то ночью нас подняли по тревоге. Крик дневального: «Застава – в ружьё!» и вой сирены – подняли и поставили в строй за пару минут весь личный состав заставы. Два часа ночи. Строимся в казарме. Начальник заставы даёт ориентировку:

– Застава, полчаса назад несколько человек нарушили границу СССР в районе брошенного здания железнодорожного вокзала г. Мегри, который находится в двух километрах отсюда. Переход границы зафиксирован электронными средствами наблюдения. В том районе сегодня работает наряд старшего сержанта Смолякова, но связь с его группой установить не удаётся, хотя попытки связаться с нашими людьми мы продолжаем. На место нарушения государственной границы направляю группу в составе: младшего лейтенанта Аракеляна, сержанта Мурадова, рядового Шмакова и рядового Протасова. Аракелян, получайте с бойцами оружие, рацию, всё, что требуется, и вперёд. Аракелян, бегом! Бегом! Каждые пятнадцать минут – доклад мне лично!

Вчетвером выходим из ворот заставы. Небо затянуто тучами. Идёт мелкий дождь. Хорошо хоть нет ветра. Лейтенант командует:

– Группа, вперёд, бегом. Впереди Протасов с фонариком. Марш!

Два километра до старого вокзала мы пробежали за двенадцать минут. Включаем рацию. Аракелян докладывает начальнику погранзаставы, что мы у здания вокзала и начинаем работать. Лейтенант включает планшетный прибор, на котором сразу высвечивается красной мигающей точкой маячок старшего сержанта Смолякова. Радиус действия прибора не больше 100 метров. Значит, дежурный наряд где-то здесь. «Протасов и Шмаков – осматриваете первый этаж здания, мы с Мурадовым – на второй этаж. Вперёд!»

Мы с лейтенантом поднимаемся на второй этаж пустого вокзала, по помещениям которого гулко разносятся наши тяжелые шаги. Впереди Аракелян с фонариком и открытой кобурой с пистолетом. За ним иду я с автоматом, затвор которого уже передёрнут. По мере приближения к комнате дежурного по вокзалу, которая находится в середине коридора, маячок Смолякова горит всё ярче. Лейтенант выключает прибор – и так всё ясно – наряд спит. На стене перед комнатой табличка: «Дежурный по вокзалу» – на русском и армянском языках. Двери в комнату нет. Лейтенант аккуратно направляет луч фонарика в комнату и кивает мне головой, показывая направление моего движения. Я с автоматом резко шагаю в комнату и включаю свой фонарик. От увиденного мы с лейтенантом остолбенели. В пустой комнате, в лучах света двух наших фонарей, лежит у стены матрас. На матрасе, лицом вниз, голова повернута в бок, с остановившимся взглядом лежит старший сержант Смоляков. Рядом на полу – рядовой Шелест смотрит в потолок остекленевшими глазами. Оба пограничника дышат так тихо, что мы с лейтенантом, кажется, одновременно подумали, что бойцы наши мертвы. Однако, сильный запах спиртного в помещении, где отсутствуют окна и двери, говорит о том, что бойцы наши мертвецки пьяны. Вот умеют же люди спать с открытыми глазами! Так может пригодиться на политзанятиях! В изголовье смоляковской лежанки стоит трёхлитровый баллон, из которого наши товарищи успели отпить максимум пару стаканов. Назначение, крепость и вкусовые качества алкоголя можно с ходу определить. Если кратко и точно – виноградная самогонка местного изготовления. На грязном полу бывшей комнаты дежурного по вокзалу, между телами пограничников, расстелен светлый, с большими бордовыми полосами, разделяющими ткань на квадраты, не очень свежий, но на фоне заброшенного помещения, просто сверкающий белизной, носовой платок одного из участников застолья. На платке гордо возлежат две крупных кисти тёмно-синего винограда, с оторванным сверху небольшим количеством ягод. Рядом жёлто-розовыми мазками известного художника мирно прислонились друг к другу спелые абрикосы. А рядом с абрикосами в художественном беспорядке лежали три спелых граната. Один из гранат был разломлен пополам. В лучах наших фонариков разломленный гранат искрился ярко-красными, как кровь, косточками. Создавалось понимание, что бойцы госграницы не ставили акценты на еде. Они чётко акцентировали своё внимание на трёхлитровом баллоне, не имеющем наклейки с названием, маркой, производителем напитка, но говорящего о своём качестве – телами двух молодых ребят, думавших, что в западню попал баллон. Как бы не так: в западню попали они. Этот натюрморт в обстановке алкогольного буйства у нас называется закусь. Рядом с закусью стоит один пустой стакан. Второй стакан, видимо, не выдержал нагрузки и упал на бок, расплескав часть содержимого, так и оставшегося в лужице у головы Саши Шелеста, красиво блестя и переливаясь в лучах фонарей.

– Мурадов, проверь наличие оружия в комнате и документов у бойцов, – я осматриваю Смолякова и Шелеста, забираю документы из гимнастёрок. Давай быстрее, нам еще пахать и пахать!

Внимательно обхожу всю комнату. Всё оружие на месте. Автоматы, штык-ножи, фонари собираю и кладу у стены рядом с дверным проёмом.

– Все патроны в автоматах и два запасных «рожка» – полные. Ни одного выстрела не сделано, товарищ младший лейтенант.

Иду в сторону оконного проёма. Большое и круглое окно раньше выходило на вокзальный перрон, на давно демонтированные и сданные в металлолом рельсы железнодорожных путей, но сейчас в темноте только с помощью мощного луча фонаря лейтенанта можно было бы увидеть это пиршество разрухи и запустения, да еще в метрах пятидесяти нашу следовую полосу с пограничным ограждением. Там, за ограждениями, в ущелье реки гудела и пенилась, бешено летя по каменному руслу, вода, которую собирал Аракс со всех окрестных гор. Днём я бы увидел влево и вправо от брошенного вокзала госграницу. Сейчас же практически ничего не было видно. Мозг тупо фиксировал окружающую действительность, а внутри его кипела работа: а вдруг ребят специально подпоили, готовя переход границы в этом районе, и где третий – Мухамедзянов. Ребят, с которыми я жил в одной казарме, делил в нарядах еду и кров, с которыми мы защищали друг друга в коротких боестолкновениях при задержании нарушителей госграницы, я хорошо знал. Никогда не замечал у них тягу к крепкому алкоголю. Я вернулся к лейтенанту, который молчаливо стоял над солдатами.

– Самвел Рафикович, рацию я не нашёл.

– Знаешь, сержант, – вдруг закричал лейтенант, – на хрен никому не нужна твоя рация. Все понимают же, что в первую минуту работы её засекут!!! Найдётся, железяка куева! А вот что-то эта картина мне очень не нравится? Два здоровых бойца свалились замертво от ста пятидесяти граммов самогонки? Это что за муйня такая? А? Мурадов?

– Может, им подсыпали в баллон чего-нибудь?

– Ты еще скажи, что им алкоголь через клизму влили! Так они не хотели бухать! Уроды!  –  и уже тихо сказал: – А может, и подсыпали, мать их…

По лестнице, а через несколько секунд по коридору – топот сапог: наши пришли на доклад. Я в дверной проём им кричу сдавленным голосом:

– Ребята, сюда! – стараюсь не кричать громко автоматически, ведь когда друг твой спит, ты ж не будешь орать?

Ребята входят и замирают в проёме дверей, увидев интересную картину. Аракелян оборачивается к вошедшим с вопросом:

–  Где доклад?

– Товарищ младший лейтенант, мы нашли Мухамедзянова, метрах в тридцати от вокзала, за деревом, мёртвый. Автоматный рожок пустой. На первом этаже найдена рация. Отсек с батареей пустой, – я смотрю на лейтенанта: как он догадался, что рацию найдём?

– А вот это понятно! – произносит медленно наш командир. – Мухамедзянов –  мусульманин. Коран запрещает алкоголь, и боец пить отказался. Вот он и вступил в бой с нарушителями один.

– Так, Протасов, включай нашу рацию! – Николай включает рацию, настраивается на волну заставы: Орёл. Орёл. Ответьте Филину. Орёл. Орёл. Ответьте Филину. Видимо, слышит в ответ: Орёл на связи, – передаёт разговорную гарнитуру младшему лейтенанту.

– Орёл, я Филин, на объекте вокзал –  один двухсотый, два трёхсотых – все наши. Нужна помощь и дознаватель. Оставляю своих двоих бойцов, с рацией на охране места происшествия до Вашего прибытия. Как понял меня, Орёл? Отбой.

– Понял тебя, Филин, отбой.

Продолжая смотреть на рацию, Аракелян произносит:

– Сейчас понесут связь командиру. Через десять минут на заставе будет полный писец! Лучше этого не видеть!  Протасов – вперёд, показываешь место гибели Мухамедзянова. Шмаков, Протасов – остаетесь на охране комнаты, наших бойцов и Мухамедзянова…

На Смолякова и Шелеста надеть наручники. Шмаков охраняет эту комнату. Протасов патрулирует первый этаж и место гибели Мухамедзянова.  За сохранность оружия, Шмаков, отвечаешь головой. Рацию держать включенной. К спиртному не дотрагиваться – подозреваю, что оно отравлено. На объект никого не пускать, кроме наших. При неподчинении приказываю открывать огонь на поражение. Автоматы с предохранителей снять. Мурадов, забираешь фонари Смолякова и Шелеста: неизвестно еще, сколько времени займёт наша предстоящая ночная прогулка. Документы и оружие бухих защитников госграницы передать по прибытию старшему группы по описи.

Двое наших провожают нас до входа в вокзал.

– Показывайте, где нашли Мухамедзянова.

Наши бойцы ведут нас в сторону от вокзала. Подсвечиваем себе дорогу фонариком. Протасов и Шмаков приводят нас с лейтенантом к старому платану, растущему невдалеке от бывшего вокзального перрона. За платаном лежит Мухамедзянов.

– Никому не подходить!  –  командует наш лейтенант. – Осмотрю сам. Мурадов, обойди место вокруг. Мне нужны следы в радиусе 15 метров! Быстрее, Мурадов! Протасов, Шмаков, бегом на посты. Вы мне здесь больше не нужны.

Через десять минут возвращаюсь к телу нашего бойца.

– Товарищ лейтенант, – говорю шепотом, – след нашёл один – резиновые сапоги.

– Где нашёл? В каком месте?

– След сзади тела Мухамедзянова, метрах в семи. Там кустарник растёт. Около куста.

– Всё?

– Нет. Нашёл две гильзы от пистолета Глок 17, девять миллиметров, справа от куста, в метре.

– Всё сходится! Мухамедзянов убит выстрелом из пистолета сзади. Одна пуля попала в голову, а вторая – в спину. Нарушителей границы здесь кто-то встречал. Местный. И прикрывал их. Жди меня здесь. Я должен доложить на заставу по нашему бойцу. И немедленно возвращаюсь. Нам надо догонять нарушителей границы! – лейтенант исчезает во тьме.

Через несколько минут возвращается хмурый. Дальше мы идём с младшим лейтенантом молча.

Дождь закончился. Ветер немного растащил тучи, и лунный свет чуть осветил окружающую картину: ущелье Аракса, горы, вокзал и пограничники, даже не догадывающиеся, что в ближайшие часы им предстоит сделать.

Быстро находим прорыв в заграждении и следы на контрольной полосе. По следам   –  нарушителей было четверо. Идём по следам в сторону города Мегри, мимо старого вокзала и через двадцать метров натыкаемся на два трупа. По одежде видно, что люди не местные. Всё понятно. Мухамедзянов – просто молодец! Выпустив весь «рожок», он должен был даже в темноте хоть в кого-то попасть, ведь на последних стрельбах он был в стрельбе из автомата второй на заставе. Стрелял на звук и на короткое включение луча своего фонаря. Вот он и попал!

– Мурадов, проверь, на всякий случай, но думаю, что на них ничего не будет. Всё, что могло дать нам информацию о людях, грузе и направлении движения, оставшиеся двое унесли с собой. Несут они что-то очень дорогое! Для переброски через границу парфюмерии и ширпотреба пограничный наряд травить не будут и вступать в боестолкновение тоже не будут.

– Товарищ младший лейтенант, на погибших нарушителях границы нет ничего: ни документов, ни оружия, ни связи.

– Понятно! Идём быстро и внимательно смотрим себе под ноги.

Следы есть. Шли двое. Шли быстро – есть упор на носок ботинок. Шли груженые: в местах, где почва мягкая, виден в свете фонаря тяжёлый след. Следы от горных ботинок.

Оп-па! Около гранатового дерева следы сплетаются в кучу – остановились. На земле –  разорванный пакет от бинтов – неаккуратно! На коре дерева видны следы крови. Видимо, один из двоих вытер руку.

– Умница Мухамедзянов – еще и третьего ранил! Пока Смоляков и Шмаков засели на вокзале и повелись, гады, на сраный баллон самогонки и кулёк с абрикосами, наш герой не дремал.

Аракелян говорит всё это, а сам, направив луч фонарика себе под ноги, осматривает всё вокруг дерева: нет, больше ничего нет.

–  Только смотри как: дальше к городу идут уже трое – глянь на следы.

Я смотрю и вижу явные следы третьего человека. Похоже, обут он в резиновые сапоги.

– Это же тот же след, который я недавно видел у тела Мухамедзянова. Товарищ командир, вот и «местный» проявился!

– Юра, давай рассуждать! Раз один из двух нарушителей ранен, но идёт сам, то можно сделать вывод, что ранен он не смертельно, а скорее легко, но теряет кровь. В этом месте группу поджидал третий, правильно говоришь – наверняка местный. Он всё и всех вокруг знает. Как ты думаешь, куда местный их поведёт?

– Я думаю, к врачу.

– Правильно. Он поведёт двоих к врачу, так как надо спасать раненого. В Мегри живут два практикующих врача. Один – в центре. Другой – почти на выезде из города. К какому бы ты повёл людей, Мурадов?

– Я бы повёл на окраину: меньше шансов засветиться.

– И я бы пошёл туда же. Врач в Мегри – человек уважаемый и неплохо оплачиваемый. Значит, у него должна быть машина. Он обязан быстро добираться до своих больных. В центре могут засечь. Вывод – идём на окраину города. Врача зовут Карен Оганесович.

– Откуда Вы знаете, товарищ лейтенант?

– Свою погранзону надо знать. И людей, проживающих в этой зоне, тоже знать необходимо.

– Понял.

– Нарушителям помогает кто-то местный. Он знает, что второй врач Вартанян уехал вчера в Ереван на совещание, в Минздрав республики. И вернуться должен не раньше понедельника. А сегодня четверг.

– Ну Вы даёте, Самвел Рафикович! У Вас картотека и информация на всех проживающих здесь?

– Да нет, Мурадов, не на всех. Дальше говорим только шёпотом. Давай ещё тише! Пошли… Выключаем фонари… Свет Луны поможет.

Мы шли по адресу врача, хранящемуся в архиве памяти младшего лейтенанта. По правую сторону одной центральной улице городка дома уже заканчивались, и мы повернули направо. Самвел показал рукой на большой двухэтажный дом. В одной из комнат первого этажа горел свет, но окна были плотно зашторены.

– Мурадов, стоять! – прошептал лейтенант. Я замер, не закончив шага. Снимай сапоги – они у тебя поскрипывают – это может стоить нам с тобой жизни. А я, во-первых, отвечаю за тебя, а во-вторых, сам не против еще чуть-чуть, годков восемьдесят, пожить. Дальше пойдёшь босиком! – понятно объяснил, поэтому снимаю сапоги, портянки и ставлю под ближайший куст со стороны, противоположной дороге.

Дальше идём медленно, превратившись всем своим естеством в слух и зрение. Вход в дом находится в глубине неогороженного дворика. Если идти к дому по дорожке, то справа   –  стена дома, а слева – площадка, на которой стоит автомобиль Ауди-100. На лобовом стекле наклейка: красный крестик на белом кружочке.

Из дома выходят двое мужчин. Мы замираем. И тихонечко пятимся: я за угол дома, а лейтенант прячется за автомашиной. Мужчины разговаривают, но я ничего не понимаю – говорят на непонятном языке! Это точно не армянский –  я бы узнал. Не персидский ли язык?

По тону разговора понимаю, что один из двоих, который повыше, – главный. Люди говорят, но я не понимаю ничего. Зато, как оказалось позже, мой младший лейтенант понял всё.

«Безобразное начало операции. Потеряли двух носильщиков. Мой друг ранен. Слава Аллаху, что ранен в плечо. Доктор поработает над ним, и мы уезжаем. Товар надо срочно вывозить из пограничной зоны. Его ждут в Ереване и Москве. Подвести заказчиков мы не имеем права.

Наши два баула по двадцать пять килограммов – это три с половиной миллиона долларов. Пятьдесят тысяч – твои, если всё этой ночью закончится благополучно со мной, моим другом и двумя сумками. Врач не должен знать, откуда мы и куда направляемся. Нам затемно надо въехать в Легваз. Сейчас мы должны забрать у врача машину. Пусть утром, не раньше полудня заявит об угоне. В это время мы должны быть далеко. А машина врача останется в Легвазе».

«Местный» отвечает: «Врач знает только меня и свой долг в пять тысяч долларов. Он будет молчать».

«Если поймёшь, что врач не хочет держать язык за зубами, убери его».

«Да, конечно!»

«Что за шорох? Дай-ка фонарь. Нервы ни к чёрту. Иди, принеси наши две сумки и ключи от машины. Не забудь документы от машины».

Конечно, я ничего не понял из разговора «главного» и «местного».

Я стою за углом дома, на улице. В проходе к зданию, за машиной, сидит лейтенант. Луч фонаря «главного» двигается от двери дома, где произошёл разговор с «местным», в мою сторону, шарит по дорожке, по машине, в сторону Самвела, который тихо в полуприсяде пробирается к коттеджу с другой стороны машины. Я замер и делаю неимоверные усилия слиться с каменной стеной домовладения.  Сердце от нервного напряжения выпрыгивает из груди. От угла строения и дорожки, по которой в сторону улицы медленно двигается «главный», меня отделяет только водосточная труба. Что происходит между домом и машиной, я уже не вижу. Минута, вторая – тишина. Луч фонарика в мою сторону не светит. Вдруг голос «главного» на русском языке с сильным кавказским акцентом.

– Офицер, поднимайся! Руки вверх, лицом к стене дома! Ноги шире! Ладони держи на стене! Ты пришёл один? С кем ты пришёл? Сколько вас человек?

– Да я к доктору пришёл. У меня жена рожает. Ей помощь врача нужна.

Я выглядываю из-за угла дома.  Рядом с входной дверью, положа поднятые руки на стену строения, стоит мой командир. «Главный» стоит рядом. В его правой руке зажат пистолет с глушителем, упёртый дулом в спину Самвела. Свет, включенный в комнате доктора, кое-что на улице тоже освещает, хотя и совсем чуть-чуть. Но мне больше света и не надо.

– Если я сейчас не приведу домой врача, моя жена умрёт. Пожалуйста, помогите мне!  –  в голосе Самвела появились нотки мольбы. – Я пришёл со службы и вижу такую картину: жена лежит на диване в луже – вода вышла. А я слышал, что после отхода воды сразу начинаются роды. Но я сам не смогу принять роды. Пожалуйста!

Пока лейтенант говорит, я крадусь босиком вдоль машины к дому, не обращая внимание на острые камни, на которые наступаю. Иду, конечно, не по дорожке, а за машиной, где только что прошёл Самвел. Понимаю, что, если «главный» что-нибудь услышит сзади, он тут же повернётся и выстрелит. А я с автоматом ничего сделать не могу: «главный» с лейтенантом стоят на одной линии – если выстрелю, положу обоих. Мой выход – Лабунец! Иван Афанасьевич! В мозгу проносятся картины его уроков. Выхода нет – только штык-нож. И только на поражение. Времени на принятие решения – тысячные доли секунды. Автомат кладу на землю, выпрямляюсь с уже зажатой в руке ручкой ножа. Как учили! Давай! Превращаюсь в точку на затылке «главного»! Оборотный бросок! Эх!

Понимаю, что бросок совершён, что ножа в руке нет. Но от вдруг налетевшего страха в глазах темно! Страшно боюсь одного: что я промахнулся, и мы с младшим лейтенантом остаёмся безоружными. Секунда, две, начинаю видеть, как падает «главный» у ног Самвела. В его затылке торчит мой клинок! Неужели я его убил! Самвел опускает руки, медленно поворачивается ко мне и, понимая, что произошло, показывает мне большой палец руки и останавливает меня взмахом кисти руки – за мной не ходи.

Лейтенант открывает дверь и заходит в комнату. Только ствол «Макарова» блеснул в лунном свете. Если с командиром что-нибудь случится, положу всех. У меня полных три «рожка» и две гранаты.

Слава Богу, ничего этого пока не понадобилось. Слышу голос командира из-за неприкрытой двери, в которую он только что вошёл. Голос спокойный и уверенный:

– Ассалам алейкум! Асб бехеир! Аз ашнаи шома хейли хошбахтам! Есме ман Самвел. Хош америд СССР, – дальше переходит на русский язык. – Я офицер погранслужбы! Со мной взвод солдат. Все вооружены. Дом окружён. Прошу всех поднять руки и встать лицом к стене. Малейшее ваше движение в нарушение моих команд, и я стреляю на поражение. Сержант – заходи. Остальные пусть ждут на улице. Окружение не снимать. Я поворачиваюсь в темноту и командирским голос говорю несуществующим солдатам: «Окружение не снимать. Ждать на улице. Без приказа командира – не заходить».

Я вхожу в комнату, передёргивая затвор автомата. Сердце продолжает рваться из груди. Надо успокаиваться. Несколько раз глубоко вдыхаю и медленно выдыхаю воздух. В комнате сильно пахнет медицинскими препаратами. Ствол автомата направляю на «местного».

– Сержант, почему без сапог? – спрашивает лейтенант.

– Да стёр ноги бегать по ночам за нарушителями, – отвечаю я, – хоть полчасика без них.

– Ладно, надень на обоих наручники и обыщи людей и комнату. Весь груз, сумки или рюкзаки, документы – к двери. Оружие к моим ногам, – всё, что приказал Самвел, я делаю с удовольствием, постепенно успокаиваясь, обыскивая и человека, лежащего без сознания на медицинском столе.

– Кто из вас доктор? – продолжает лейтенант.

– Я, – отвечает один из двух людей, стоящих у стены.

– Карен Оганесович, повернитесь ко мне лицом, пожалуйста. Вас, как доктора, нетрудно узнать по белому халату и домашним тапочкам, так что, кто из двоих стоящих у стены людей врач, понять не сложно. Но перестраховаться надо обязательно. Вдруг Вы с этим, – Самвел кивает головой на «местного», – поменялись одеждой.

Доктор смотрит на офицера-пограничника, повернувшись к нему лицом. Мужчине примерно под пятьдесят лет. Лицо его немного одутловатое, наверное, от бессонной ночи и от внезапных сильных переживаний. Кроме домашних тапочек и белого халата, на нём белая докторская шапочка. На халате следы крови, видимо, раненого.

– Что с раненым?

– Я сделал ему операцию. Достал пулю из плеча. Наложил повязку. Стоит капельница. Раненый пока под наркозом. Это еще на полчаса – минут сорок.

– Сержант, помоги мне связать раненого, пока он не отошёл от наркоза, – вяжем человека на столе и к столу, берём два стула у письменного, докторского стола и ставим их к двери, около кучки из оружия, которого, кстати, и немного. Израильский автомат УЗИ, два австрийских пистолета Глок 17, калибра 9 мм, с глушителями и обоймами на 17 патронов каждый и пара ножей, на мой взгляд, самодельных и барахляных… Присаживаемся с лейтенантом на стулья. Взгляд мой падает на пол комнаты: мои следы по полу все кровавые. Видимо порезал ногу, когда босиком шёл к дому, но боли не замечаю, потому что мой взгляд останавливается на обуви «местного» – резиновые сапоги.

– Товарищ лейтенант, – шепчу Самвелу Рафиковичу на ухо, – видели, во что обут «местный»? Разрешите выйти – сапоги мои там, да и штык-нож оставлять не хочу, вообще-то, и обыскать «главного» надо. А может, мне с собой и этого прихватить? Я же на улице могу нечаянно и на спусковой крючок автомата нажать?

Получив ответ: «Иди уже, Мурадов, не би-би мозги! «Местный» никуда не денется. На заставе с ним поболтаем. Для него клетка захлопнулась, мать его! И захлопнули его клетку – мы с тобой».

Пулей выскакиваю за дверь. Обыскиваю тело нарушителя, лежащего у входа в дом. В карманах какие-то бумаги. На русском ничего нет. Забираю то, что есть. Из оружия – Глок 17 с обоймой опционной на 33 патрона.

С трудом вынимаю нож… И тут меня прорвало: я начал рвать. Меня выворачивало минут пять. Потом я вытер клинок листвой с куста, за которым стояли сапоги. Немного отдышался и надел сапоги. В сапогах чувствуешь себя более комфортно, чем босиком, и более защищённым. Сердце начало успокаиваться. Убивать людей очень страшно. Мозг, вне зависимости от моего желания, продолжает анализировать совершенное мною немыслимое, но такое необходимое убийство. И душа болит…

Я вернулся в дом. Зашёл и сел рядом с лейтенантом на пустой стул. Правда, сидеть мешает Глок 17, забранный у «главного» и засунутый за пояс штанов, под курткой.

– Всё нормально, товарищ командир?

– Да, всё нормально. Созвонился с заставой с телефона Карена Оганесовича. К нам уже едут.

– Самвел Рафикович, а на каком языке Вы с ними, – я кивнул головой в сторону стоящих людей,

– На фарси – персидский язык. Я же Ереванский иняз закончил. И фарси изучал. Потом повернулся ко мне, приобнял меня одной рукой и прошептал мне на ухо, чтобы люди, стоящие в комнате, не слышали: – Юра, я тебе жизнью обязан! Спасибо тебе, ахпер-джан, брат! Честно говоря, не думал я, что ты так храбро примешь решение и виртуозно исполнишь его. Я думал, мне крышка. Потому, что тебе оставалось только стрелять из автомата: а это смерть и для «главного», и для меня –  мы же с ним на одной линии от тебя были.

– Знаете, у меня в голове сейчас всплыла одна цитата известного зарубежного писателя, фамилию я, конечно, не вспомню: «Храбрость – это когда только вы знаете, как вам страшно в данный момент!»  И потом – я просто защищал Вас, своего командира, и очень не хотел, чтобы в этой схватке они победили. За Мухамедзянова хотел отомстить. Да и за свою жизнь опасался. На меня прямо во время броска ножа такой страх накатил. Никогда в жизни такого не испытывал. Но я думаю, что страх на долю секунды опоздал. Клинка у меня в руке уже не было.

Я думаю, нам с Вами и Бог помог.

– Наверное, ты прав. Благодаря тебе, Юра, у меня сегодня второй день рождения. Не забуду никогда эту ночь. Кстати, знаешь, в сумках они везли героин. И ждут их и в Ереване, и в Москве. И товар этот в сумках, стоит три с половиной миллиона долларов США.

Я не мог не удивиться. А потом подумал: – Поклон Вам низкий, товарищ прапорщик, Иван Афанасьевич Лабунец! Сегодня Вы двух пограничников спасли от смерти!